Прогулки по Питеру (1)

Страницы 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8.

На главную страницу Предыдущая страница Следующая страница Последняя страница

Михаил КУКУЛЕВИЧ

Прогулки по Питеру

Всем, кого я любил.

Я решил написать этот маленький путеводитель по городу, где умудрился родиться холодным ноябрем 1939 года. Сие странное словосочетание употребил я не случайно — и год был военный — с белофиннами воевали, и отец мой — молодой ученый филолог очень кому-то на этой позорной войнушке, на этой провалившейся генеральной репетиции, был нужен.

И потому еще, что маме, студентке биофака ЛГУ было не очень-то до себя и, как следствие — до меня. Вот и выродился некий двухкилограмовый задохлик в аккурат между экзаменами. В этот день шел мокрый снег, снежные заряды лепились на морды и лапы фиванских сфинксов напротив Академии художеств, скрежетали трамваи с редкими пассажирами по невским мостам, короче, была обычная питерская погода. Она и до сих пор меня устраивает более всего. Мамуля как раз успела сдать марксистко-ленинскую философию. Сокурсники слали в роддом записочки — “Да здравствует Мишка ( это, стало быть, я), будущий коммунист!” Так-то вот не очень приветливо встретил меня родной город. Кто был рад — так это мой дедушка Миша —толстенький невысокий сладкоежка, который пришел к моей кроватке с набором птифуров от “Метрополя”, да все за мое здоровье и съел. Дед, несмотря на свою неказистость и некоторую подкаблучность, человек был замечательной доброты и очень образованный, — он закончил юридический и историко-филологический факультеты Московского университета, но по причине неподходящего происхождения трудился юрисконсультом на заводе “Вулкан”. От завода мы и получили свою странную двухэтажную квартиру на Александровском проспекте, переименованном позже в проспект Динамо, — он упирался прямо в одноименный стадион… Квартиру я в нужном месте обязательно опишу.

Так мы и жили до войны вшестером — я, моя бабушка, барыня Елена Германовна, ее муж — мой дед Михаил Александрович, мой отец Толя — большой, вальяжный, добрый и как все ученые рассеянный, моя мама — еврейская девчонка-комсомолка из-под Витебска, неизвестно каким ветром занесенная в эту несколько чопорную ( исключительно, впрочем, из-за бабушки) семью и Черная Грета — большая доберманиха. Грета ко мне относилась строго, и когда однажды, полуторагодовалым, я зачем-то заполз в ее миску, брезгливо, но решительно взяла меня зубами за ухо и оттащила в безопасное место. Вскоре после начала войны ее забрали на фронт, а через две недели ушел добровольцем в ополчение и мой папа-белобилетник.

Записки эти ни на что не претендуют. Впрочем, это если и правда, то не вся. С помощью этих строчек я хотел бы приоткрыть для себя скрипучую и неподатливую дверь в еще не существующую страну собственной прозы. Тоже мне страна! Так, небольшой клочок с трудом отвоеванной у собственной памяти и лени суши, ровной и бесплодной, как та земля, “приют убого чухонца”, на которой в начале позапрошлого века безумному царю вздумалось основать столицу и назвать ее именем своего святого покровителя. С чего бы это начать ? Да вот же — поезд, дернувшись пару раз, остановился на перроне Московского вокзала. “Поезд дернулся два раза, погасив два желтых глаза". Да уж, силлабо-тоническое бормотание — моя отличительная черта. Род невроза, так сказать.

Глава 1. Невский проспект.

Здание этого вокзала проектировал архитектор К. Тон, — вон он смотрит с бронзовой доски. Скучный такой архитектор, вполне в духе своего высокого покровителя — императора-инженера Николая 1-го. Скучный, да счастливый по своему. И в Питере и в Москве стоят его творения — и оба вокзала, и Кремлевский дворец и много чего еще. Вот от Баженова — почему-то ничего, почти ничего не осталось .Одна колокольня Никольского собора, да и то никто не уверен в его авторстве. Надо знать, что строить, — вокзалы долговечнее дворцов. У вокзалов ведь хозяин не только МПС, но как бы и все мы, пассажиры. Так, по крайней мере, хочется думать.

На площади, где по середине стоит то ли шило, то ли штык, то ли стамеска, раньше стоял конный памятник Александра III работы Паоло Трубецкого. “Стоит на площади комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — идиот, на идиоте — шапка”. Сомневаюсь, был ли идиотом Александр III, или нет? Все-таки единственный русский царь, умерший естественной смертью — то-есть, от пьянства. С памятником этим, снятым с постамента после революции, я встречался потом, то на одном из потаенных Эрмитажных дворов, то вдруг, неожиданно, перед Мраморным дворцом, который, после разжалования его из музея В.И.Ленина обратно во дворцы, украсился сим короткохвостым буцефалом с тяжеловесным дяденькой вместо достославного броневичка. “Это что за большевик лезет к нам на броневик? Он большую кепку носит, букву эр не произносит?” А вот, помните ли, достославный мой читатель, что такого важного изобрел сей император-миротворец? А изобрел он аксельбант и плоскую фляжечку, и все это в рассуждении, как бы ловчее заныкать выпивку. А говорили — идиот. Ничего подобного! Наш был человек, русский. Хоть и немец. Уже в пятидесятые годы поставили в скверике на пустом месте закладной камень, на коем было написано, что здесь будет памятник вождю. Слава богу, не поставили, все выбирали что получше, да так и не выбрали... Зато в скверике стояли скамейки и знающие люди говорили, что на них восседали леди легкого поведения, на подошвах туфелек которых мелом была проставлена стоимость услуги. Честное слово, ни одной не видел!

Все песни, с вокзалом Московским связанные, об отъезде —

Он по Невскому устало
До Московского вокзала,
Сядет в поезд — и прощай...

Только я написал об этом, как в холодном сентябрьском сумраке моей купавинской квартиры (не топят, гады!) сгустилось следующее, архитектору Тону посвященное… Что он еще-то построил? Большой Кремлевский дворец, как мы уже успели заметить и с которым годы ничего не сделали, да еще Храм Христа Спасителя, с которым время-то сделало, а Лужков повернул это время вспять. Или думает, что повернул. (Прошелся я тут на-днях возле восстановленного монстра. Что угодно можно в этом соборе делать, но только не Богу молиться. Этакая вполне индустриальная штуковина, будущая усыпальница наших президентов и столичных мэров). Так что Константин Тон — счастливчик!о А вот и стихотворение это самое (болтун я все-таки, прости Господи!):

Мой город, мой брат, мой отец, мой ребенок!
Ты мне улыбнулся сегодня спросонок,
Когда я, сойдя на перрон
Такого родного для сердца вокзала
Подумал — тебя то мне и не хватало
Мой скучный, мой правильный Тон…

Ты славно служил, архитектор придворный,
И мелочной воле монарха покорный,
Ты строгие грани чертил…
Твой царь-лицедей был в душе инженером,
И хоть был обучен изящным манерам,
Но прочность превыше ценил.

Мы скажем обоим спасибо за это,
Когда в моросящем тумане рассвета
Уроним дорогу с плеча…
Ведь если б не труд архитектора Тона,
Какой бы кошмар из стекла и бетона,
Нас мог бы здесь нынче встречать?!

Ну, да ладно, мы-то все-таки приехали. А посему повернемся к шилу, украшенному звездой, задом и обозрим перспективу Невского проспекта. Впрочем, перед этим определиться бы, что такое Питер. Город, не только Город, совсем не Город, а... Ну, скорее всего, самым верным является второе предположение. Что случается с местом проживания большого количества людей, когда место это не возникло путем естественным, а специально, вопреки природе, строилось как столица Империи, а потом этой столицей быть перестало? Правильно — вымереть оно должно было. Но — не вымерло, зато лишилось одних своих черт и приобрело другие. Вот об этом и поговорим пять минут. Лишившись имперских амбиций, став “великим городом с областной судьбой”, стал Питер чище, просторнее как-то, повернулся к людям, подобрел, немного опростился.

Дворцы же и всякие -такие здания стали музеями, и сам он стал похож на огромный, несколько запущенный музей под открытым небом, в котором, однако люди, ставшие из петербуржцев и петроградцев ленинградцами, проживали в течение нескольких поколений свою отнюдь не музейную, а единственную им отпущенную жизнь. И хоть он опять стал называться Санкт-Петербургом, наименование это больше похоже на прозвище, чем на родовое имя. Нет Петербурга — он начал умирать в 1914 и умер в годы советской власти. И никогда не возродится, — Время не течет вспять. Трагично? Да нет, обычно. Да и что такое трагедия, если перевести с древне-греческого? Всего-то козлиная песня.

Когда-то я завидовал людям, приехавшим в Ленинград впервые, остроте их восприятия города. Думал — вот уеду и со мной случится то же самое. Не случилось — не могу отойти на нужную дистанцию — слишком скучаю, слишком болит внутри. Мне говорят, что любить город — ненормально. Дескать, любить надо людей, в крайнем случае, животных, а камни — нельзя. Как же — нельзя?! Еще как можно! Войдешь в коллонаду Казанского собора, почувствуешь, как исходящий от колонн ветерок тихонько-тихонько лезет за ворот рубашки — побежали по коже коротенькие такие счастливые мурашки.

Но ведь эти самые мурашки — и есть примета любви, не так ли? Как-то один мой приятель, порядочный софист, спросил меня, отдал бы я Казанский собор за спасение одной человеческой жизни, пусть самой пропащей. Вот гад! Знал, куда ударить — во врачебное мое нутро. Я потому и анестезиологом в свое время стал, что физически не могу терпеть чужую боль. И хотя я знал ответ, но он меня совсем не обрадовал. Какое счастье, что мне не пришлось на этот поганый вопрос отвечать в реальной жизни!! А на другие, не менее поганые?

Конечно же, перед вами типичный питерец, который морщится от большого количества людей, не любит шумных тусовок, очень ярких красок, жары, кривых улиц, короче — северный житель, с несколько разжиженной белыми ночами и мягкими акварельными красками кровью. Но живет-то он в Москве, которая произносится “Маасква” и есть место крикливое, беспощадное, равнодушное к слезам и крови. И, как сказал когда-то Бальмонт, указывая Ахматовой на танцующие в ресторане пары: “И зачем мне, такому нежному, на это?”

А как бы он посмотрел на вонючего бомжа на Курском? Парализовало бы его обонятельные центры и упал бы он, бездыханный, на заплеванный асфальт перронов Горьковского направления.

Хватит, хватит — ведь мы стоим в конце Невского проспекта. Утро раннее,совсем молоденькое утро. И солнце только что встало. Вдалеке, в самом начале проспекта светит нам в глаза нестерпимым золотым сиянием Адмиралтейская игла с флюгером-фрегатом на самом верху. Сзади же, за площадью Восстания, Невский приобретает приставку “Старо-”, и пока в наше рассмотрение не входит. Тем более, что первоначально он был просто лесной дорогой, ведущей в Александро-Невскую лавру. Вот туда мы обязательно сходим потом, поклонимся дорогим могилам. А пока — вперед, к Адмиралтейству. Тем более, что небо над Питером сегодня не типичное, с жемчужным оттенком, а светло-синее, каким часто бывает в начале октября, когда Нева ненадолго успокаивается, а по Мойке, Фонтанке и каналу Грибоедова плывут желтые листья. Как это у Кушнера ? “Вот Грибоедовский канал, удобный для знакомства”…

На круги свои все возвращается
Я сегодня такой молодой!
В синем небе кораблик качается
Золотой, золотой, золотой...

Или вот это:

Невский проспект от бензина оглох,
Тащится катер по сонной Фонтанке…
Этот мотив не хорош и не плох,
Просто послышался мне спозаранку.
Просто сегодня, как и вчера,
Медленно-медленно в воду стекая,
Нашим телам ничего не прощая,
Плавит асфальт неземная жара...

а вот еще:

Среди колонн Казанского собора,
Как среди сосен царственного бора
Оргaн прохладной осени поет…
А в двух шагах неугомонный Невский,
И тишиною поделиться не с кем —
Шумит, бурлит людской водоворот...

Вот такие вот отрывочки старых моих песен и стихов вспомнились мне. Не стоит приводить их здесь целиком — и так все понятно. А вот и первые мурашки в том месте, где находится душа — это когда в 6 утра, погожим майским деньком или серым октябрьским, как сегодня, выходишь на пустынный асфальт Невского и делаешь первые шаги.

За спиной гремит трамваями Лиговка, слева виднеется тупичок улицы Пушкина, с миниатюрной опекушинской статуей поэта посредине овального сквера. Улица эта страшно напоминает собой Париж на полотнах Писсаро — такие же приглушенные краски, дома с мансардами, небо того самого жемчужного оттенка над крышами, который и есть характерная черта Города.

Улица Пушкина — по левую руку, а по правую — Восстания, потом — улица Маяковского, где, в роддоме им Снегирева, базировалась одно время наша АРБА — акушерская реанимационная бригада. Базировалась он в подвальчике, состояла из врача-акушера, врача-анестезиолога и акушерки. Веселая была бригада! Иногда мы почти сутки не вылезали из своего подвала, а иногда работали в поте лица: домашние роды, отслойки плаценты, кровотечения, et cetera.. Акушерство — штука страшноватая — когда все хорошо, вообще никто не нужен, а когда плохо, то рук никогда не хватает. А, главное, времени. Привезли однажды женщину, ей стало плохо прямо в магазине культоваров на Литейном. Сильнейшее кровотечение! Уже в роддоме, не отходя от операционного стола, все по очереди давали ей кровь. Но все-таки — выжила! Какое главное чувство у реаниматолога, когда удается обдурить дамочку с косой? Радость, гордость? Сильно сомневаюсь. Самое оно — пронесло на этот раз!! Чего тут зазнаваться — все в руках божьих. Твои-то воон какой мелкой дрожью опосля дрожат! Так что не зазнавайся, не вреди, не халтурь, думай быстро, рученки поперед мысли не суй, куда не следует. А все эмоции на потом, на когда-нибудь. Хоть бы на эти записки! И как это я столько лет выдержал, не знаю, я ведь по натуре человек смирный и не рвусь в герои…

Ладно, прошли мимо, миновали улицу Марата. Тоже место не чужое.Здесь жил когда-то Радищев, печатал свою печально-известную книгу. “Я глянул окрест себя и душа моя страданиями уязвлена стала...” А рядом, в 20-м доме жила моя будущая жена, а еще рядом, за музеем Арктики и Антаркики — мой стремный троюродный братец Вова Великсон. Вот одна забавная история начала 70-х, когда вся наша страна отмечала столетия со дня рождения величайшего вождя всего трудящегося народа В.И.Ленина. Помнится рублевик с соответствующей надписью и медалька. Так вот, Вовик был тогда аспирантом в Техноложке и задержался в институте со своим приятелем, тоже не арийцем, заполночь. Стоят два бедолаги рядом с памятником Плеханову, такси ловят. Дождичек накрапывает.

Подъезжает воронок, вылазят оттуда дружиннички малотрезвые и показывая на лужу около памятника, говорят: “Это вы сделали!!” На всякие оправдания насчет дождя внимания не обращают и винтят наших молодых ученых в воронок. Привезши нарушителей в отделение, пишут заяву, что в то время, когда весь советский народ и т.д., означенный гады осквернили память верного соратника Ильича т. Плеханова “путем нассатия на него…” И уезжают. Когда до ребят дошла очередь, они уже безо всяких надежд начали объяснять свою историю усталому старлею. Тот их, как ни странно, выслушал, сел в машину и молча куда-то уехал. Вернулся через полчаса, извинился и даже распорядился довести их до дому. Сержант-водитель снизошел до разговора и объяснил, что старлей ездил в опорный пункт, где нашел дружинничков, разгоряченных победой над ненавистной гнилой интеллигенцией, совсем уже в состоянии нестояния. Количество пустых бутылок с гордой надписью “777” позволило поставить правильный диагноз. Такая вот нетипичная история.

Дальше, за улицей Марата, — Литейный по правую руку и Владимирская улица с собором и колокольней по левую. Когда-то на колокольне находилась радиостанция скорой помощи, и диспетчер противным голосом взывал в пространство: “172-я, 172-я, я “Рефлекс”, отвечайте!” И попробуй не ответь! Как-то, проезжая мимо, мой фельдшер Олег показал колокольне фигу. И тут же рация запищала: “172-я, 172-я, ответьте “Рефлексу!” Все, обед накрылся. Не буди лихо, пока оно тихо! Работа на “скорой”, конечно, матерьялец! При общем недостатке веселости и чувства юмора в моем, так сказать, творчестве, просто палочка-выручалочка! Но меня сейчас одолевают мысли другие. Какого черта меня вообще туда занесло? А так же, как и в реанимацию — от недостатка брутальности. Как-то всегда хотелось чего-то эдакого мужского. Вот ведь — курить не привык, в пьянстве замечен не был и т.д. и т.п. Как однажды сказала медсестра Ниночка в сахалинском роддоме молодым мамашам, возмущавшимся засилием мужиков в этом лечебном учреждении: “Михаил Анатольевич не мужчина, — он педиатр!” Спасибо тебе, дорогая, за ласку. А на “Скорой”! Ого-го!

А все же кое-что вспоминаю с удовольствием и рад, что эта работа в моей жизни была. А Город, опять же, в белую ночь! А проклятье разводящихся мостов! Когда между тобой и подстанцией с родимой коленкоровой кушеточкой — Нева! И никуда не денешься! Зато вдруг носом чуешь упоительный запах — это подъехала “горбушка” с хлебозавода. Хлеб тебе с удовольствием продадут и вот уже вся бригада меланхолически жует, уставясь сонными глазами на красные и зеленые габаритные огни проходящих через мост судов. Или ты мчишься на огромной скорости по Кутузовской набережной и когда машина пролетает Прачечный мост, тебя вырывает центробежная сила с сидения и стукает лбом о ветровое стекло под хохот остальной бригады. Или прозрачной и до невозможности холодной декабрьской ночью вылезаешь, кутаясь в скоропомощную шинель из теплой подстанции в мороз и мрак ночи и стучишь зубами на своем насесте, пока мотор не согреет воздух. Или, наоборот, в душный июльский полдень,изнемогая от жары, смотришь на проносящиеся дома и завидев бочку с квасом, киваешь шоферу. Скрип тормозов, небольшая борьба с одуревшей очередью и вот уже бидон с холодным квасом — в машине и означенный напиток проливается в горячие глотки выездного персонала. О, блаженство!! Много ли надо человеку для счастья, даже если на нем белый халат!

Один из таких июльских вечеров я не забуду никогда. Знаете какое главное отличие старых марок холодильников от современных? Оно — в замке. Старый “ЗИЛ”овский замок изнутри открыть невозможно. Мальчик Сережка, первоклассник, об этом не знал и, решив поиграть в космонавта, залез в стоящий в коридоре пустой холодильник, захлопнув за собой дверцу. К несчастью, родители решили сходить после работы в кино. Счастливые и довольные, с тортиком в руках, они пришли домой. Жутко все это вспоминать — и как на уже остывшем трупике вместе с побледневшим Мишей Гирфановым проводил реанимацию — не для Сережки, для его родителей. И как колол обезумевшей от горя матери лошадиную дозу седуксена (все равно не помогло). И как отец машинально протянул мне злополучный тортик. И как я, когда за нами закрылась дверь, спустил его в мусоропровод...

Наверное, я за свою жизнь видел смертей больше, чем нужно, а все же не привык, не смог. А теперь уже мой сын, кардиореаниматолог, сказал мне тихонько: “Пап, я, кажется, начинаю уставать от крови!” Что поделать, сынок! И то надо судьбе сказать спасибо, что это не кровь от пули и штыка. Хоть это пока миновало, а ведь пули эти свистят уже совсем рядом. И большинство живущих на земле отнюдь не реаниматологи, а некоторые даже совсем наоборот.

Ладно, ладно, мы ведь просто гуляем… Посмотрите налево, посмотрите направо. Ага, что это там по левую руку за здание такое красивенное? Даже как-то слишком, как-то слегка бесвкусно. Небось, Штакеншнейдер какой-нибудь строил? Так сказать, упадок стиля… Прямо перед самой Фонтанкой, перед прекрасными Клодтовскими конями на Аничковом мосту? Был у меня когда-то прекрасный путеводитель по Питеру, курбатовский. Так там уж Курбатов этот проходился по поводу николаевской архитектуры и поругивал. А уж как он модерн обзывал! Ему бы бедному кварталы Купчина показать — сразу бы с ума сошел.

Так что за зданье-то? Это же дворец Белосельских-Белозерских! А располагался в этом великолепии до недавних времен Куйбышевский райком КПСС. Вы когда-нибудь были членом этой забавной организации, мой юный читатель ? Не были. То-то же. Я вступил в партию на Сахалине, в самый последний год оттепели. О, эта оттепель! В 1955-м летом отдыхали мы с другом Ромкой у его родителей в Гаграх. Отец его был дамским мастером (не гинекологом, а парикмахером) и денежки у него водились. Вот они и купили себе полдома в благословенном уголке Абхазии.

Помню бочки хванчкары на пляже, теплое море, ромкиных старших сестер Раю и Риту, ресторан “Гагрипш”, в котором я, шестнадцатилетний, пел под аккомпанимент аккордиона и пионерского барабана душещипательные песенки Рашида Бейбутова “Я встретил девушку, палумесяцем бровь” или “Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза”. Еще большим успехом пользовались еврейская “Купите папиросы” и “Тум-балалайка”. Я их частично пел на идиш, хотя языка практически не знал и не знаю. Между тем, имея маму-еврейку, могу хоть счас стать евреем и поехать. Хотя теперь это уже неактуально — уже оттуда едут сюда. Помню, как наш аккордионист заставлял нас подходить к пожилым, на мой шестнадцатилетний взгляд, тридцатилетним дамам и петь глядя им в глаза. Там же, после работы, на одной из темных аллей в ресторанном парке я впервые поцеловался с девочкой. Как ее зовут, не помню, но помню ощущение землятрясения, обвала, грома небесного. Осенью девочка прислала мне письмо с одиннадцатью грамматическими ошибками и любовь прошла.

О, гнилая интеллигенция! Подавай им грамотную речь! На что она в таких случаях? А вот — поди ж ты. Но я не о том! Пока мы купались в Черном море, в Москве прошел 20-й съезд, и мы здесь, в Гаграх, оцепенев, слушали доклад Хрущева. И слухи, слухи, слухи. На меня съезд этот оказал такое влияние, что когда в 1989 году мой личный, прикрепленный кагебешник Володя пытался проводить со мной душеспасительные беседы, я сразу сказал ему: “Володя, я после 20-го съезда своих убеждений не менял.” И он понял и отстал.

А в партию в 1964, приехав на Сахалин, все же вступил. Активным был товарищем, в комитете комсомола Педиатрического института работал, все хотел изнутри улучшать! Покойник перед смертью потел? Потел. Это хорошо. Вот они мне и выдали “улучшение” по полной программе. В виде трех просто выговоров и двух строгачей. И последний я схлопотал как раз в этом красивеньком дворце Белосельских-Белозерских, что вдвойне было обидно, ибо аристократов этих почитал почти “своими” — на Крестовском острове, малой моей родине, стоял до войны второй их дворец, там, где сейчас шумит столетними липами детский сектор Парка Победы. Во время войны в него попала одна из двух бомб, упавших в 1942 на Крестовский. И я застал уже руины, да небольшой жилой флигель рядом. А сейчас там красивая клумба. Клумба штука хорошая — разбили дом, а на развалинах — разбили клумбу. Велик и могуч русский язык. А в бывшем райкоме разместилось что-то жутко культурно-духовное. А что? Вполне нормально. Красиво! Что же касается Аничкова моста...

Страницы 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8.

На главную страницу Предыдущая страница Следующая страница Последняя страница